Вслух вырвалось:

— Ничего не понимаю. Катастрофически. Вот что это?

И тут смотрительница сжалилась:

— Ну, здесь же ведь написано: «Стул».

Я пригляделась. Под картиной, на которой посреди белого фона чёрным прорисованы жирные линии под разным наклоном, было подписано: «Стул».

— Да. Только где же тут стул?

— А вы отойдите шагов на пять, увидите. Он, правда, кажется, сломанный.

Я отошла назад и увидела. Не стул, а что-то вроде, но это уже прогресс! Моя собеседница оживилась:

— Вы знаете эту художницу? Она довольно знаменита в России. И даже за рубежом! Вот там, в начале зала, ещё её картины висят…

В начале зала на столике для посетителей лежит блокнот, в котором можно оставить свои отзывы о выставке. Там, на восьми страницах, за два месяца, прошедших с открытия выставки, я обнаружила четырнадцать отзывов. В основном всем выставка очень понравилась. И только один отзыв в тот день оказался близок моим впечатлениям: «Что хотел сказать этими каля-маля художник? Без аннотаций и описания дискурса не понятно. Вопрос повисает в воздухе…». Ушли мы из музея в полном смятении: попытка прочитать «сибирский андеграунд» вызвала полный ступор. Видимо, большое и правда видится на расстоянии.

Ситуацию должен был прояснить доктор философских наук и теоретик современного искусства Игорь Чубаров. На публичной лекции он рассказывал о том, как и когда искусство ушло в народ. Встреча проходила в Томском филиале Государственного центра современного искусства. Чубаров презентовал свою книгу «Коллективная чувственность: теории и практики левого авангарда». Она, кстати, получила две престижных премии, однако в аудитории её никто не читал, поэтому сразу же возник вопрос: «А в чём фишка?».

— Концептом, основной идеей авангардного искусства для меня является насилие. Оно проникает во все сферы человеческой жизни. Негативное определение насилия — основная идея авангарда, — ответил он.

Чубаров описывает идеи левого искусства 1920-х, которое, в принципе, можно считать «прадедушкой» современного искусства. С его историей мы обычно мало знакомы. Причина в том, что искусством занимались, оказывается, и «на производстве». В школе нам про фабрики говорили только фразами типа «пятилетку в три года», а в университетах большинство из нас на парах культурологии спали. Вот Чубарову и приходится просвещать, рассказывая, как прекрасные девушки на фабриках пытались делать не просто платья, а шить «произведения». Только такое искусство недолговечно, производственный авангард — это «вещи, которые могут умирать». Платья изнашиваются и выкидываются, тарелки с абстракциями от руки Малевича бьются. Кстати, Чубаров очень откровенно и близко обывательскому мнению отозвался о том, о чём интеллигенты обычно вежливо молчат: «Слушать про глубину «чёрного квадрата» я могу только под дулом пистолета». Думаю, все посмеялись шутке не потому что смешно, а потому что печально, но правда.

— Что в классическом искусстве прекрасно? — вопрошает Чубаров. — Прекрасным в произведении искусства является невыносимое в нём. Невыносимость тайны красоты в реальность, потому что если это случится в реальности, то повергнет вас в ужас. И это восхищает.

Народ в лице разговорчивой дамы, завсегдатая подобных мероприятий, решил уточнить:

— Ну, вот я стою, смотрю на эту вашу работу, которая с колбасой. И в каком месте начать восхищаться?

Автор упомянутого произведения Вячеслав Мизин, присутствовал здесь же, в прямом смысле в тельняшке:

— Да не восхищаться надо, а думать! Думать, как дома еды приготовить, например, или про стирку…

Так вот зачем простому человеку ходить в галереи и смотреть на картины? Чтобы думать о том, о чём и так думается каждый день после работы? На эту тему я прошу порассуждать доктора философских наук, историка и теоретика культуры, Дмитрия Галкина.

Потом мы слушали странную и очень далёкую от классического определения шумовую музыку. Только уши заболели.

А следующий номер программы — «К философии нового искусства», — действительно заставил что-то почувствовать. На одном конце сцены спиной к зрителям сидит человек и монотонным голосом читает лекцию по философии. На другом — музыкант, перед которым разложены инструменты или их часть, из них он извлекает отвлекающие и раздражающие, но атмосферные звуки. Между ними пространство на сцене принадлежит девушкам, танцующим странный танец. Сначала они двигаются под тёмной эластичной тканью, к концу лекции — уже вне её. Их движения пластичны, они как бы визуализируют странные звуки, показывают реакцию тела на них. Музыка то коробит, то растягивает, то грузит, то сносит, то роняет... Зрители в зале вынуждены сдерживать свои реакции, а люди на сцене абсолютно раскрепощены в проявлении того, что чувствуют в данный момент. Рядом со сценой, под лампой сидит девушка. На её руки направлена камера, и мы можем наблюдать, как она рисует то, что видит вокруг себя и как чувствует происходящее. Я смутно помню, о чем была лекция. Помню что-то о вытеснении на периферию сознания, о восприятии нескольких действий, происходящих одновременно, о невозможности сосредоточения на чем-то одном. Действительно, сконцентрироваться невозможно. Ты находишься в каком-то шизофреническом сне, пытаешься ловить отдельные фрагменты, не получается, пытаешься вникнуть в смыслы, но это невозможно по умолчанию. Недоумение сменяет паника, которую сменяет раздражение и гнев, и, в конце концов, ты просто перестаешь цепляться за фрагменты реальности и будто уходишь, при этом погружаясь в общее действие, ты сам становиться этим действием, одним большим воспринимающим и принимающим чувствованием. Тебе не страшно, ведь ты не один такой, вас полный зал. И ты уверен, что со всеми остальными происходит то же... Когда все закончилось, зрители с минуту сидели в молчании.

Следующее действие фестиваля было позиционировано, как science art эксперимент. Студенты одной из лабораторий факультета психологии ТГУ посадили на сцену человека, надели на голову шапочку с датчиками и заставили смотреть на фрактал — отображение его собственной мозговой активности. При этом на сцене же расположилась группа ребят, которые в течение 40 минут играли очень разную музыку. Фантастическое было зрелище! Когда инструмент звучал один и не интенсивно, то изображение фрактала искажалось незначительно. Когда инструментов было много, и звучали они бурно и живо — фрактал просто «взрывался», и уже даже не выглядел, как фрактал. Фрактал изменяется и при отражении обычной человеческой речи, и при случайных звуках. Сложно представить, пока не увидишь воочию, что вот ЭТО происходит каждую секунду в твоей голове. А мозг просто служит инструментом обработки информации, которая потом попадает в наше сознание.

Двухнедельное скитание окончено. Мозг ломается. Эти перфомансы в утрированном, сконцентрированном виде показывают нашу же реальную действительность. Она перестаёт или уже перестала быть гармоничной. Эти потоки информации, которые мы вынуждены ежедневно пропускать через себя, списки дел и задач, которые необходимо выполнять здесь и сейчас в режиме конвейера, люди, с которыми приходится взаимодействовать, даже если ты этого совсем не хочешь… Мы сами погружаем себя в хаос и единственное, что в этой ситуации в конце-концов может сделать мозг, чтобы помочь нам, — это сломаться, а сознание — перенестись на собственную периферию, подальше от всего этого внешнего бреда на поиски гармонии с самим собой.